История

СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

В УСЛОВИЯХ

«ПОСТМОДЕРНИСТСКОГО ВЫЗОВА»

Костов С.В.

Новосибирский государственный университет

В мировой историографии в 70-ые годы XX в. стало складываться своеобразное направление, получившее название «новая интеллектуальная история». Предметом исторического исследования ученые этого направления избрали тексты интеллектуалов определенной эпохи в прошлом, причем необязательно историографов. Особое внимание «новая интеллектуальная история» уделяет способам рассуждения избранного интеллектуала, его методам построения и выражения мысли. Это новое направление трактуется как некий «лингвистический поворот» или «семиотический постмодернистский вызов» в мировой историографии.

Суть этого вызова в следующем:

1. Историческая реальность и объективность исторического познания не являются чем-то внешним по отношению к познающему субъекту, а создаются языковой практикой и практикой рассуждений.

2. Язык — это не просто средство отражения исторической реальности и не просто средство передачи сведений о ней, а главный смыслообразующий фактор, определяющий как мышление, так и поведение.

3. Историческое повествование — это не точное воспроизведение картины прошлого, а одно из возможных, искаженное как личностью самого повествователя; так и языковой практикой его эпохи; поэтому историческое повествование — это, во-первых, особое выстраивание неравномерно сохранившихся, отрывочных и произвольно взятых источников в последовательный временной ряд, а во-вторых, это не только неполное описание событий в прошлом, но и очень необъективное толкование их смысла, ограниченность и пристрастность которого определяется образом мышления толкователя, логикой его рассуждений, мощью его интеллекта, степенью информированности, образованностью, общественным положением и идеологическим пристрастием, и, наконец, в-третьих, это одна из возможных стратегий исторического познания, которая определяется выбором речевых конструкций и внутренней логикой уже самого текста, которая активно воздействует на сюжет и стилистику повествования.

Если пункт 1 поставить «с головы на ноги», то все вышесказанное неоспоримо и банально, спорить здесь не о чем. Но вот выводы, которые сделали «новоинтеллектуалы», и особенно выбранная ими стратегия исторического познания очень любопытны. «Новоинтеллектуалы» поставили под сомнение: во-первых, считающееся само собой разумеющимся существование объективной реальности, во-вторых, представление о принципиальном отличии творчества историка и его работ от литературного творчества и художественных произведений и, в-третьих, веру в возможность установления объективной истины.

В отличие от представителей традиционных направлений «новоинтеллектуалы» рассматривают исторические произведения преимущественно с литературно-лингвистической стороны, привлекая методологические приемы исследователей, работающих на междисциплинарном уровне, на стыке литературы и истории, но при этом традиционная стратегия в целом либо демонстративно игнорируется, либо попросту торпедируется.

Историки-ортодоксы, естественно, не приемлют подобный радикал-экстремизм в науке и стоят, по крайней мере, за конструктивный диалог между учеными любой какой бы то ни было школы. В качестве отрезвляющего контрудара историки-реалисты (те, кто признает существование объективной реальности) со своей стороны выдвигают не только мощные контрдоводы в пользу своей собственной стратегии, но и, не отвергая при этом междисциплинарные подходы «новоинтеллектуалов», предлагают в спокойной диалоговой форме целый ряд многообещающих трансдисциплинарных подходов. Их критический, достаточно аргументированный и в целом конструктивный ответ на «постмодернистский вызов» в общих чертах можно сформулировать в следующих пяти пунктах:

1. Теорема Геделя о неполноте (формализованная дедуктивная система не может найти внутри себя абсолютное доказательство своей непротиворечивости) совместно с теоремой Тарского (никакая языковая система не располагает средствами, достаточными для самообъяснения) утверждают, что «новоинтеллектуалы», упражняя свой интеллект на текстах «староинтеллектуалов», своим якобы изысканным, а на самом деле грубейшим «литературно-лингвистическим прессом» выжимают из ограниченного числа нарративов все живительные соки той содержащейся в них исторической реальности, которую они, «новоинтеллектуалы», отрицают и получают в результате обыкновенную «макуху» — жмых из «смыслообразующих и не наделенных смысловой нагрузкой элементов текста», причем при усилении лингвистической опрессовки текстов доля «несмыслообразующих элементов» в жмыхе возрастает; т.е. «новоинтеллектуалы», желая сделать свой особый интеллектуальный вклад в эволюцию историописания, на самом деле увлекают себя в тупик: они попадают в «ситуацию Геделя», из которой у них нет средств выбраться в «ситуацию Тарского», т.е. выйти из своей замкнутой логической схемы исследования.

2. Теорема Лапласа и принцип голографии утверждают возможность реконструкции исторической реальности на основе ограниченного количества достоверной информации.

3. Тектологический подход, более известный на Западе как системный анализ, утверждающий, что не только целое содержит в себе часть, но и часть содержит в себе целое, также обосновывает возможность реконструкции исторической реальности.

4. Трансдисциплинарный подход ИКС (информационно-кибернетико-системный подход)  к исследованию абсолютно любой исторической реальности предлагает взамен тупиковой «новоинтеллектуальной» стратегии качественно новый и более эффективный уровень исторического исследования.

5. Синергетический подход в сочетании с ИКС  претендует стать не только эффективным трансдисциплинарным методом в любой научной дисциплине, включая историографию, но и новой эпистемологической парадигмой ХХI в., т.е. коренным образом изменить образ, логику и принципы научного мышления.

Но все эти парадигмы, паттерны и эпистемы оставим на десерт, а для начала определим, какого рода тараканы бегают в голове уважаемых «новоинтеллектуалов», т.е. уточним их мировоззренческие координаты. В области мировоззрения существуют два взгляда на мир — реалистический и конструктивистский: реалисты считают, что объекты теории предзаданы и их открывают, как мореплаватели новые земли, а конструктивисты считают, что они не открываются, а изобретаются, т.е. конструируются.

Из заявлений «новоинтеллектуалов» (см. пункт 1 их вызова ) ясно, что их следует отнести к конструктивистам. Но в то же время они заявляют о себе как о сторонниках постмодерна, а последний, как известно, исповедует мировоззренческий плюрализм в самой крайней форме, так сказать, плюрализм без берегов, что как максимум означает бесконечное многообразие мировоззренческих позиций и как минимум — их равноправие.

Таким образом, позиция «новоинтеллектуалов» — не «постмодернистская», т.к., отрицая объективную истину, они отдают приоритет субъективной истине, точнее, не отдают, а категорично утверждают существование только одной истины — конструктивистской, пусть даже и плюралистической (плюрализм вытекает из субъективизации истины, т.к. сколько «конструкторов»-нарративистов, столько и сконструированных ими реальностей; сколько читателей их нарраций, столько и «эффектов реальностей»). По существу, подобная позиция  есть разновидность классического релятивизма (налицо симптомы этой детской болезни модерна: отрицание возможности объективного познания мира и утверждение относительности и субъективности всех человеческих знаний), причем в самой его скептической форме, когда изначально бескомпромиссный рационализм (симптомы: разрыв между чувственным и логическим вследствие ошибочного положения, что достоверные знания не могут быть выведены из опыта и его обобщений, т.к. только разум есть их единственный источник) в процессе своей эволюции инвертировался в самую патологическую форму иррационализма (симптомы: отрицание возможности теперь и самого разума познать объективную реальность и обращение к бессознательному конструктивизму с целью создания множества виртуальных реальностей, симулирующих объективную). Поэтому, если быть точным (см. пункт 3 их вызова, а также вышеизложенное), то позиция «новоинтеллектуалов» — это иррациональный конструктивизм, который по своей эстетической концепции и методам именуется постструктурализмом. Является ли такое название удачным – это не столь существенно, важно различать мировоззренческую оптику этого направления, которая есть дефокусирующий объективную реальность и симулирующий ее виртуальностями конструктивизм. Именно эта характеристика является главной, и независимо от того, присутствует ли она в общепринятом названии, позицию бросивших вызов следует определять как постструктуралистский конструктивизм, либо конструктивистский постструктурализм [1]. Последнее несколько хуже, так как вносит некую терминологическую путаницу в связи с появившейся деконструктивистской методологией в постструктурализме, но в любом случае оба эти названия более конкретны в отличие от такого неоднозначного как постмодернизм [2], который более конкретен в обозначении ментальности наступившей эпохи, чем в наименовании определенного направления в современной историографии. Такова конечная идентификация «новоинтеллектуалов» на мировоззренческой шкале. Поэтому на самом деле вызов не постмодернистский, а постструктуралистский и, что самое главное, конструктивистский.

И хотя противник на поверку оказался старым знакомым (очередным конструктивистом), в среде историков-реалистов произошло замешательство, даже «шок», по свидетельству таких корифеев историографической критики, как, например, Л.П. Репина и О.Ф. Русакова. Вот это и удивительно: ведь тупиковость стратегии «новоинтеллектуалов» с точки зрения реальной эпистемологии просто очевидна.

Если с позиции «новоинтеллектуалов» «ничего не существует вне текста», то с позиции реалистов внеязыковая реальность (в классической терминологии «объективная») существует, а историки, будучи субъектами, не «вписанными» конкретно в реальность прошлого, все же способны ее понять и описать.

Процесс познания исторической реальности при этом происходит так: пусть — одно или ряд исторических событий, пусть некий очевидец (наблюдатель) фиксирует эти события и описывает, т.е. создает некий текст . Возникает вопрос: является ли этот текст точной копией описываемых событий? Т.е. речь идет о совпадении и . Ответ: разумеется, нет, т.к. в силу действия субъективного фактора (недостаточная осведомленность очевидца, его идеологические симпатии, образованность и т.д.) происходит смещение: . Мало того, что не все факты были доступны очевидцу, так вдобавок к этому из всего доступного фактологического материала историоописатель в силу своих идеологических ориентаций производит вполне определенный подбор фактов, выбирая угодные для его концепции и отбрасывая неугодные, — и чем сильнее это выражено, тем сильнее смещение. Следовательно, последующий историк, читающий этот текст , получит искаженное представление о реальных событиях . Как поступает этот историк в таких случаях, если он реалист (а не конструктивист)? Естественно, он знакомится с другими текстами — отпечатками этих же событий и, прежде всего, альтернативными, в которых подбор доступных очевидцу фактов обратный первому: например, если автор одного первоисточника, исходя из личных идеологических симпатий, выпячивает одни факты, затушевывает другие и умалчивает о третьих, то автор другого первоисточника с противоположной идеологической ориентацией поступает как раз наоборот. Модель такой ситуации такова: .

Чем больше изучит текстов историк-реалист, тем больше будет объем достоверного знания об интересующих его событиях: . Таким образом, из многолепесткового цветка (историческая реальность и ее текстуальные отображения) ему доступна будет как достоверная информация (кольцо ), так и недостоверная (другое кольцо ), т.е. , а часть достоверной (центр ) будет недоступна.

Вопрос: можно ли установить объективную истину в таких условиях? («новоинтеллектуалы», как известно, ее отрицают) иными словами, можно ли при определенном и всегда сопутствующем дефиците достоверной информации о тех или иных событиях, тем не менее, утверждать, что происходило на самом деле, как и почему?

Ответ: конечно, можно. Если историк-реалист, реконструирующий эти события, обладает как максимум пониманием всеобщего хода вещей, т.е. всего исторического процесса в целом, или как минимум пониманием более общих объемлющих процессов, в которые эти изучаемые события входят как часть. Иными словами, если историк обладает выработанной в процессе изучения общих исторических процессов собственной концепцией — цельной системой взглядов на эти процессы, способом их трактовки, т.е. более общей системой описания, нежели системы описания  очевидцев этих конкретных событий.

Эпистемологически, т.е. в познавательном плане, такой историк находится в выигрышной ситуации по сравнению с очевидцами. В семантической логике положение первого известно как ситуация Тарского, а вторых — ситуация Геделя.

По теореме Геделя о неполноте любые описания очевидцев в принципе не могут быть полными и непротиворечивыми, поэтому в их текстах (а текст — это замкнутая языковая система) всегда будут иметься предложения (высказывания), которые и недоказуемы и неопровержимы одновременно. Иными словами, будь те очевидцы семи пядей во лбу и абсолютно беспристрастны, все равно непротиворечиво описать события они не смогут в силу собственной погруженности в эти события, так как в такой ситуации в принципе невозможно адекватное описание событий. Это и есть ситуация Геделя.

Об этом же, но несколько иначе говорит и теорема Тарского в семантической логике: никакая языковая система не располагает средствами, достаточными для самообъяснения (описание событий — это есть их самообъяснение), но объяснение можно найти в метасистеме, т.е. в системе, объемлющей предыдущую. На простом языке это звучит так: явление можно понять только в масштабе, превышающем это явление.

Переход от одной языковой системы (тексты очевидцев) к другой языковой системе, являющейся метасистемой по отношению к предыдущей (концептуальный нарратив историка), называется переходом из ситуации Геделя в ситуацию Тарского [3].

Понятно, что историк-концептуалист может непротиворечиво описать некие события, имея в своём распоряжении различные, пусть даже и нестыкующиеся друг с другом первоисточники с описаниями этих событий, т.к. он находится в ситуации Тарского по сравнению с очевидцами, которые свидетельствуют об увиденном, будучи в ситуации Геделя. Но следует отметить, что сам историк, в свою очередь, не может непротиворечиво и достаточно полно описать ход тех исторических процессов, в которые сам лично погружен, т.к. находится по отношению к ним в ситуации Геделя. Эти процессы полно и непротиворечиво опишет последующий историк, исследующий более общие исторические процессы по отношению к процессам, описанным предыдущим историком и т.д. Так происходит постижение исторической реальности, той, которую отрицают «новоинтеллектуалы».

Теперь разберем их эпистемологическую стратегию.

У реалистов предметом изучения является «историческая реальность», которая объективно предзадана и реконструируется с помощью достоверного и вероятностного знания. У «новоинтеллектуалов» предметом изучения является сам феномен «текст», поэтому вопрос об «объективной исторической реальности» попросту снимается (выносится за скобки) и исследование сводится к изучению текста как такового.

Единственной реальностью для «новоинтеллектуалов» становится реальность акта чтения, приводящая только к «эффекту реальности», текстуального по своей природе: порожденного взаимоотношениями между элементами текста, а не взаимоотношениями между событиями прошлого и их описанием, внешними относительно текста.

Объективной реальности противопоставляется образ реальности («эффект реальности»), а предметом изучения становится текстуальность этого образа и актуализация его в момент чтения. Сама же первичная историческая реальность игнорируется, либо вообще отрицается.

Проще пояснить на примере. Вот, например, вы смотрите на своего друга и думаете, что видите его, своего друга. В действительности вы видите не друга, а его световой образ, закодированный в структуре световой волны, падающей на сетчатку ваших глаз (т.е. световое поле определенной волны, частоты и фазы, меняющееся во времени, если ваш друг движется). Отраженную от вашего друга световую волну вполне конкретной структуры — вот что вы, собственно, видите, а вовсе не своего друга. Но вы же не отрицаете существование своего друга как объективной реальности? Аналогия здесь такая: ваш друг — это историческая реальность; его световое поле как закодированная волна — это первоисточник как текст с закодированной информацией об этой исторической реальности; ваш рассказ об увиденном или описание — это первый нарратив; рассказ о вашем рассказе или чтение вашего описания — это второй нарратив и т.д… Эффект подобной реальности, переданной таким образом, вам известен из детской игры в испорченный телефон, когда сообщение на входе и сообщение на выходе не имеют между собой ничего общего. Эффект такой же, как в известном анекдоте. Встречаются двое. Первый: «Ты слышал новость? Васька в лотерею «Волгу» выиграл!». Второй: «Слышал. Только не Васька, а Петька. И не в лотерею, а в карты. И не «Волгу», а мотоцикл. И не выиграл, а проиграл.». Тем не менее, если все же вернуться к аналогии, актуализация конечной информации действительно порождает некий эффект реальности, но не реконструируемой объективной, которой в моем примере является ваш друг, а виртуальной — вторичной, третичной и т.д., уже никакого отношения не имеющей к первичной реальности, т.е. конкретно к вашему другу.

Таким образом, ход исследования (стратегия) «новоинтеллектуалов» — это виртуализация первичной реальности, т.е. все большее и большее удаление от нее.

Стратегии историков-реалистов и «новоинтеллектуалов» противоположны эпистемологически: стратегия первых направлена к объекту исторической реальности, а у вторых — от него.

Историк-реалист сосредоточен на объектной информации, содержащейся в первоисточнике и стремится с помощью своей концепции (из ситуации Тарского) реконструировать объект исторической реальности (путем согласования концептуальной информации и объектной).

Это и есть принцип голографии: если на голограмму с зафиксированной от объекта световой волной (в нашем случае это первоисточник как фактограмма исторической реальности) направить опорную световую волну, когерентную (согласованную) с объектной, то возникнет визуальный образ отсутствующего объекта (в нашем случае концептуальная информация, согласуясь с объектной, т.е. с фактограммой первоисточника, реконструирует картину прошлого, т.е. историческую реальность).

Голограмма — это всего лишь плоская пластинка, однако она содержит в себе всю визуальную информацию об окружающем ее объемном мире, т.е., являясь частью системы, содержит информацию о всей системе в целом. Об этом же говорит и теорема Лапласа: если известно распределение поля на замкнутой поверхности, то известно распределение поля внутри нее. Здесь важен выход в новое измерение, т.е. если известна информация на 2-мерной поверхности, то известна вся информация в 3-мерном пространстве, окруженном этой поверхностью.

Вывод: и системный анализ, и теорема Лапласа, и принцип голографии утверждают возможность реконструкции исторической реальности на основе ограниченного количества достоверной информации [4].

Но при всей оптимистичности вывода и при всем достаточно убедительном его позитиве ситуация в мировой историографии глубоко пессимистична, а вирус нигилизма поразил ее всерьез и надолго. Негативные последствия постструктуралистского удара — это всего лишь частное проявление более общего и еще более разрушительного постмодернистского удара по всей западной культуре, по целой ее эпохе, которую в научных кругах на Западе условились называть модерном [5]. Что касается отечественной историографии, то избежать этого удара ей вряд ли удастся. Постмодернистский вирус нигилизма уже начал свое разрушительное действие, а каков ее иммунитет против этого вируса, покажет время. Отечественные лингвисты и философы достаточно хорошо изучили эту «чуму» нашего времени. Очередь за историками. Итак, что же это за болезнь такая, которая на Западе приняла характер опустошительной эпидемии?

Постмодерн — это мировоззрение информационного общества, характерными чертами которого являются плюрализм, эклектизм, фрагментарность, изменчивость, хаотичность, ирония, симуляция, неопределенность; но главное в постмодерне — это установка на невозможность описания мира как некого целого с помощью каких-либо общих теорий, претендующих на истинное, единственно верное знание о действительности.

Новояз постмодерна мистифицирует все понятия, вкладывая в них противоположный изначальному смысл, в результате чего происходит «исчезновение реальности», ее виртуализация, т.е. можно грабить, бомбить, эксплуатировать, а всемогущий новояз  произведет всю необходимую виртуализацию этих реальных явлений в мистифицированные «победы», «прогрессы», «миротворческие акции», «гуманизации», «защиту демократии» и т.д., а это и есть симуляция реальности, что в нашу эпоху превратилось в тотальное явление. Образ объекта реальности формирует информация, существующая в рамках определенных дискурсивных практик, сформированных определенной культурной традицией, в нашем случае, буржуазной традицией Запада. Плюрализм без берегов, т.е. бесконечность интерпретаций покрывает реальное зло, «гримирует» его в добро и тем самым детерминирует его беспредел. Поэтому критерий «истины» в постмодерне напрямую связан с инверсионными возможностями новояза в преобразовании смысла, а степень ее размытости, т.е. амплитуда колебания «истины» вокруг изначального смысла (диапазон изоморфных смыслообразований), зависит от степени развития пиаротехники и степени совершенства информационной мистификации, т.е. манипуляции с сознанием реципиента СМИ, проще говоря, с мозгами телеприсоски.

Как особое мировоззрение постмодерн возник на основе постструктуралистских и деконструктивистских эстетических практик. В свою очередь, постструктурализм возник на основе структуралистских практик модерна и явился реакцией на все позитивистские представления модерна о природе человеческих знаний. По своей сути он стал выражением самого радикального эпистемологического отрицания всех истин, установок, убеждений и принципов модерна и прежде всего принципа логоцентризма как стремления во всем найти порядок, смысл и во всем отыскать первопричину. Эпистемологическая энтропийность, связанная с диссипацией смысла, и борьба с империализмом рассудка — это основное содержание всех методологических установок постструктурализма. Болезненная зацикленность на иррационализме, неприятие целостности, маниакальное пристрастие ко всему нестабильному, неопределенному, противоречивому, фрагментарному и случайному —это основные его характеристики.

Постструктурализм в историографии с подачи «новоинтеллектуалов» стал широко применять метод деконструкции при исследовании исторических текстов, суть которого в обнаружении неких «скрытых смыслов», ускользающих как от читателя, так и от самого автора, этаких остаточных рудиментарных смыслов, неосознанно внедренных в текст вместе с речевой практикой прошлого в форме мыслительных стереотипов автора, которые, в свою очередь, тоже деформируются под прессом речевых стандартов, принятых в то же время. В результате взаимовоздействия ментальных и языковых стереотипов в тексте возникают логические неразрешимости (разумеется, скрытые!), когда автор, конструируя свой текст, думает, что он описывает или доказывает одно, а на самом деле описывается и доказывается совсем другое, иногда и вовсе противоположное. Выявить вот такие скрытые противоречия и сделать их предметом своего анализа — это и есть задача историка-постструктуралиста (а точнее, историка-латентолога). Иными словами, все, что явно высказано в первоисточнике, совершенно не интересует такого историка — слон сам по себе ему не интересен, а вот блошки-мошки, точнее, поиски следов их укусов или следов их обитания на теле слона — это увлекательнейшее занятие, особенно если нет и не было ни блошек-мошек, ни следов от них! Действительно, что может быть более захватывающим, чем обнаружить «на невиданных дорожках следы невиданных зверей» и построить там (у постлукоморья) свою собственную «избушку на курьих ножках» да посадить аппетитную русалку на ветвях раскидистой и развесистой клюквы.

С точки зрения модерна (более конкретно, с точки зрения реалистов) продукция «новоинтеллектуалов» — это самый настоящий жмых, из которого выжаты все ценные для потребителя соки, являющиеся основным содержанием изначального продукта. Например, семена подсолнечника под прессом лишаются своего основного и самого ценного компонента — подсолнечного масла — и превращаются в бросовый продукт — макуху. Ясно, что это неудобоваримый для потребителя продукт. Правда, его можно смешать с карамельной массой, сбитой с пенообразующим веществом, и получить суррогат, фальсифицирующий халву. Но и это затратно, т.к. карамель содержит дорогостоящий и ценный продукт — сахар. Вот если этот сахар тоже заменить суррогатом, неким подобием сахара, то это уже будет получше с точки зрения постмодернистского товаропроизводителя.

Именно так и поступают «новоинтеллектуалы». Но именно так и сама эпоха постмодерна выбрасывает на рынок для постмодернистского потребителя всевозможные суррогаты, например, «дерридизированную» колбасу из картона, сои и ароматизаторов, имитирующих запах настоящей колбасы [6].

Читатель, воспитанник модерна, может насторожиться: «Что за стиль изложения? Сравнения, метафоры, шутки, ирония! Все это больше напоминает литературную критику или публицистику, чем научный доклад!». Если он так просто подумает, то ради Бога и сам Бог ему тут судья; если же он выразит свое сомнение вслух, то уже может попасть не только впросак, но и капитально сесть в лужу. Но и это в общем-то полбеды. Вот только не приведи его Господь высказаться в обществе матерых постструктуралистов — его тут же поднимут на смех, уличат в невежестве, а общекультурное его развитие идентифицируют где-то на уровне между «чайником» и «лохом», что равнозначно статусу «текстуально ограниченного» человека, т.к. в сумме текстов, составляющих самосознание такого читателя отсутствуют эпохальные постструктуралистские тексты.

Дело в том, что согласно постструктуралистской теории нарратива (а это один из хитов постмодерна) мир может быть познан только в форме литературного дискурса, ибо он открывается человеку лишь в виде истории, рассказов о нем (даже физики рассказывают нам истории о виртуальных частицах, о тахионах, «черных дырах» и т.д.). Такие маститые теоретики-нарративисты, как Ж.-Ф. Лиотар и Ф. Джеймсон, утверждают, что язык независимо от сферы своего применения всегда художественен, т.е. всегда функционирует по законам риторики и метафоры, ибо мышление человека художественно в принципе, а поэтому и любое научное знание существует не в виде строго логического изложения — исследования своего предмета, а в виде более или менее художественного произведения, художественность которого просто не осознавалась раньше, но которая только одна и придает законченность знанию.

Что же касается такой науки, как история, то она, по утверждению американского историка-постструктуралиста Хейдена Уайта, всегда оформляется в виде определенного сюжетного модуса, например, в виде романса, трагедии, комедии и сатиры, и, более того, сама историография как таковая только и может существовать исключительно в этих жанровых формах. Причем такое постструктуралистское представление о художественности любой формы деятельности человека имеет тенденцию к универсализации, что совершенно не в духе постмодерна: например, даже в социальной психологии получила признание концепция Кеннета Мэррея, что человек строит свою личность по канонам художественного повествования типа романса, комедии, сатиры и трагедии.

Грешок универсализма в среде его хулителей очень симптоматичен и даже забавен. Ведь если к постструктуралистам применить их же собственный метод деконструктивистской критики, то в их дискурсах можно обнаружить такие же неосознаваемые ими мыслительные стереотипы, доставшиеся им в качестве наследия от эпохи модерн, причем взаимовоздействие этих рудиментарных стереотипов с языковыми клише той же эпохи приводит к возникновению в их дискурсах внутренних логических тупиков, когда постструктуралисты, думая, что отстаивают концепцию постмодерна, отрицая при этом принципы модерна, на самом деле их же и утверждают.

Отвергая любую обобщающую теорию, претендующую на логическое обоснование закономерностей реальности, постструктуралисты, тем не менее, создали свою собственную универсальную теорию нарратива с универсальным принципом художественности любого текста из любой области знаний. Да и сам концепт текста приобрел универсальный характер: человек – сумма текстов, культура — массив специфичных текстов, мир — бесконечный текст или просто «космическая библиотека».

Утверждая деконструктивизм в качестве одной из концепций постмодерна, постструктуралисты, тем не менее, конструируют свою реальность, пусть виртуальную и плюралистическую, но все же некую реальность, сохраняющую подобие объективной реальности и создаваемую опять-таки модернистским принципом конструктивизма. Одним словом, модернистских рудиментов, атавизмов и предрассудков более чем достаточно в «новоинтеллектуальных» дискурсах постструктуралистов.

Но все это мелочи в сравнении с абсолютно негативным содержанием всего проекта постмодерна в целом. А это, во-первых, тотальный плюрализм в качестве троянского коня в стане приверженцев модерна, а также в качестве разобщения неофитов постмодерна и превращения их в легко манипулируемую генерацию симулякров; во-вторых, фрагментарная, иррациональная и эклектичная эпистема в качестве разжижителя мозгов как староверов, так и неофитов; в-третьих, максимизация энтропии всех накопленных модерном знаний в качестве унификации и зануления общей культуры; в-четвертых, отрицание всех принципов классического рационализма в качестве промывки мозгов; и в-пятых, сам новояз постмодерна с его нонселективным [7] принципом дискурса в качестве мистификации и последующей манипуляции  массой симулякров, т.е. виртуализированных телеприсосок и других ходячих придатков к интерсетке и к унитазу. Все вышеизложенное реально воспринимается как интеллектуальный вандализм, и только лишь новояз постмодерна может все это представить как новую познавательную стратегию, парадигму, эпистему, паттерн и т. д. из той же колоды.

Заключение. Постмодерн — это либо проект создания мировоззренческого хаоса, т.е. искусственный феномен, либо мировоззренческая проекция неустойчивого переходного состояния человечества, т.е. естественный феномен. Истина, как всегда, посередине: что-то возникло естественно, что-то искусственно, а кое-что естественное поправляется искусственно нужным образом и в нужную сторону. Конечно же, постмодерн органично  вырос из модерна, но вот безраздельное его господство в стратегически важных местах, откуда осуществляется самое эффективное его внедрение в общественное сознание с   подавлением всех других мировоззренческих проектов, — это далеко не случайное явление. В качестве искусственно навязываемого суррогатного мировоззрения постмодерн является удобным ментальным климатом, в котором очень легко делать погоду, чтобы в результате неизбежного перехода человечества в качественно новое состояние остаться на плаву. Сценарий очень примитивен: посеяв мировоззренческую смуту, естественную самоорганизацию человечества свести к режиму управляемого хаоса, чтобы в нужный момент и в нужном месте внедрять нужные параметры порядка, в соответствии с которыми выстроятся все структуры будущей «глобальной деревни» с пахарями, бурмистрами и паразитариями. Сценарий примитивен, чего нельзя сказать о средствах его осуществления: в руках самозванных глобализаторов не только мощные технические средства, но и самое мощное информационное оружие массового поражения — проект постмодерна.

Примечания:

1. NB: В научной литературе встречается термин «деконструктивизм» и производное от него  словосочетание «деконструктивистский постструктурализм». В данном контексте следует отличать конструктивизм от деконструктивизма не как «зеркальные» антонимы, а как слова, имеющие не только разные смысловые базы, но и разные области применения: первое слово — это модернистский термин, означающий один из способов мировоззренческой оптики, достаточно распространенный в эпоху модерна; а второе — это постмодернистский термин, означающий постструктуралистский метод анализа модернистских текстов, точнее, способ своеобразного «разрушения» (деконструкции) произведений, созданных  «староинтеллектуалами».

2. Постструктурализм, породивший своей деконструктивистской практикой особое умонастроение, известное как постмодерн, тем не менее, является  всего лишь его орудием — орудием разрушения модерна, причем не только его эпистемы, но и вообще всего проекта, т.е. enfant terrible уходящей эпохи превратилось в ее разрушителя. Образно говоря, крошка Цахес модерна стал Циннобером постмодерна. Это, кстати, и есть самая точная и самая сжатая формулировка всего происходящего сейчас в мире. Более того, это основной код нашей переходной эпохи, эквивалентный девизу: от порядка к хаосу. А вот когда Циннобер снова станет Цахесом, тогда код сменится на известное всем латентам «ordo ab chao». Как видим, все происходит по формуле Гофмана.

3. Принципиальную разницу (в познавательном плане) между двумя этими ситуациями можно показать на самом простом примере, с точки зрения логики представляющем их две элементарные модели. Представим себе, что наш прославленный Миклухо-Маклай попал на остров, где живут два племени папуасов, племя отъявленных лгунов и племя таких же правдолюбов. Если он спросит первого попавшегося папуаса, к какому племени тот принадлежит, то независимо от ответа однозначная идентификация в этом случае невозможна. Это пример ситуации Геделя. Но если Миклухо-Маклай, увидев еще одного папуаса, пошлет первого узнать, лгун это или правдолюб, то при любом ответе посланца идентификация его будет однозначна. Это пример ситуации Тарского.  

4. В самой общей формулировке принцип голографии гласит: «Любая материальная микроструктура содержит и позволяет воспроизвести информацию обо всей Макроструктуре» (что эквивалентно, кстати, известной формуле Гераклита «малое в большом и большое в малом», например, в каждой клетке живого организма хранится информация обо всем организме), т.е. принцип голографии утверждает, а теория голографии обосновывает голографическое постижение мира.

5. Проект модерна по Ю. Хабермасу: 1) стремление к созданию универсальной картины мира, сводящей все многообразие действительности к единым основаниям; 2) убеждение в доступности человеческому разуму абсолютного знания об этих основаниях; 3) стремление к полному воплощению в действительности этого знания; 4) убеждение, что это способствует увеличению человеческого счастья; 5) уверенность в поступательном, прогрессивном развитии человечества; 6) уверенность в приоритете настоящего над прошлым, а будущего над настоящим.

6. Дерридизация — это метод создания текстов, который разработал «отец» современного постструктурализма Жак Деррида, чье творчество представляет собой бесконечные автокомментарии, точнее, нескончаемые деэкспликации собственных мыслей, в результате чего, несмотря на последовательную логическую аргументацию, они попросту растворяются в текстах, постоянно ускользая от четких и однозначных определений, а сконструированный таким методом текст представляет собой сплошную игру слов, или, по меткому выражению Чаадаева, нескончаемую «логомахию» (аналогия в шахматах: изящная комбинационная игра при отсутствии определенной стратегии; аналогия в футболе: великолепный дриблинг футболиста–виртуоза, демонстрирующего свое мастерство бесконечными обводками и всевозможными финтами, играющего исключительно на публику, что, естественно, нарушает общекомандную стратегию выиграть матч; в обоих случаях — игра ради игры, а не ради достижения конечной ее цели: поставить мат или забить гол).

2001 г.